Неточные совпадения
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается,
пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать
чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный!
И этими рабьими
чувствами пользуются для своих целей и власть и партии.
Огарев сам свез деньги в казармы, и это сошло с рук. Но молодые люди вздумали поблагодарить из Оренбурга товарищей и,
пользуясь случаем, что какой-то чиновник ехал в Москву, попросили его взять письмо, которое доверить почте боялись. Чиновник не преминул воспользоваться таким редким случаем для засвидетельствования всей ярости своих верноподданнических
чувств и представил письмо жандармскому окружному генералу в Москве.
— Темп, — говорил он фараонам, — есть великое шестое
чувство. Темп придает уверенность движениям, ловкость телу и ясность мысли. Весь мир построен на темпе. Поэтому, о! фараоны, ходите в темп, делайте приемы в темп, а главное, танцуйте в темп и умейте
пользоваться темпом при фехтовании и в гимнастических упражнениях.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы
пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих
чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
За все эти послуги он имеет готовый стол и возможность с утра до вечера оставаться в хорошо натопленных и роскошно убранных салонах своего патрона и, сверх того, от времени до времени,
пользуется небольшими подачками, которые он, впрочем, принимает с большим
чувством собственного достоинства.
— Едва ли. — Биче всматривалась. — У меня нет
чувства приближения к той самой «Бегущей по волнам», о которой мне рассказывал отец, что ее выстроили на дне моря,
пользуясь рыбой-пилой и рыбой-молотком, два поплевавших на руки молодца-гиганта: «Замысел» и «Секрет».
Пестрые лохмотья, развешанные по кустам, белые рубашки, сушившиеся на веревочке, верши, разбросанные в беспорядке, саки, прислоненные к углу, и между ними новенький сосновый, лоснящийся как золото, багор, две-три ступеньки, вырытые в земле для удобного схода на озеро, темный, засмоленный челнок, качавшийся в синей тени раскидистых ветел, висевших над водою, — все это представляло в общем обыкновенно живописную, миловидную картину, которых так много на Руси, но которыми наши пейзажисты, вероятно, от избытка пылкой фантазии и чересчур сильного поэтического
чувства, стремящегося изображать румяные горы, кипарисы, похожие на ворохи салата, и восточные гробницы, похожие на куски мыла, — никак не хотят
пользоваться.
Он сам не мог бы растолковать, за что так сильно ненавидел того, который,
пользуясь всеми преимуществами любимого сына в семействе, был тем не менее всегда родным братом для приемыша и ни словом, ни делом, ни даже помыслом не дал повода к злобному
чувству.
Он знал об отвращении, которое молчаливо питали к ним его родные и знакомые, сам, не зная почему, разделял это
чувство и привык думать, что одни только пьяные да буйные
пользуются привилегией произносить громко эти слова.
Мелузов. Зависть да ревность — опасные
чувства: мужчины это знают хорошо и
пользуются вашей слабостью. Из зависти да из ревности женщина много дурного способна натворить.
— Я, Антон Антонович, не выгонял его, — проговорил, затрепетав, наш герой, — и Петрушку, то есть человека моего, подобному ничему не учил-с… Он ел мой хлеб, Антон Антонович; он
пользовался гостеприимством моим, — прибавил выразительно и с глубоким
чувством герой наш, так что подбородок его запрыгал немножко и слезы готовы были опять навернуться.
Когда я увлекался
чувством и воображением, надо мною смеялись и
пользовались моим простосердечием, но кто же в своей жизни не делал глупостей!
И действительно — они заботились: лентяй и плохой работник подвергались порицанию и презрению всего общества, неумеющих учили более искусные, лучшие мастера
пользовались общим почетом; во всей массе работников явилось
чувство живого соревнования, добросовестность в работе водворялась все более и более, вместе с упрочением нравственных начал в Нью-Лэнэрке.
Скажем только, что этому чутью автора к живым струнам общества, этому уменью тотчас отозваться на всякую благородную мысль и честное
чувство, только что еще начинающее проникать в сознание лучших людей, мы приписываем значительную долю того успеха, которым постоянно
пользовался г. Тургенев в русской публике.
— Да так! Некогда было пить, всё время думал… Я, надо сказать тебе, Сережа, увлекся серьезно, не на шутку. Она мне понравилась страшно. Да оно и понятно… Женщина она редкая, недюжинная, не говоря уж о наружности. Умишко неособенный, но сколько
чувства, изящества, свежести!.. Сравнивать ее с моими обычными Амалиями, Анжеликами да Грушами, любовью которых я доселе
пользовался, невозможно. Она нечто из другого мира, мира, который мне незнаком.
Сейчас, перед писанием этой статьи, 75-летним стариком, желая еще раз проверить себя, я вновь прочел всего Шекспира от «Лира», «Гамлета», «Отелло» до хроник Генрихов, «Троила и Крессиды», «Бури» и «Цимбелина» и с еще большей силой испытал то же
чувство, но уже не недоумения, а твердого, несомненного убеждения в том, что та непререкаемая слава великого, гениального писателя, которой
пользуется Шекспир и которая заставляет писателей нашего времени подражать ему, а читателей и зрителей, извращая свое эстетическое и этическое понимание, отыскивать в нем несуществующее достоинство, есть великое зло, как и всякая неправда.
Когда стоишь так один, не шевелясь, лицом к лицу с природой, то овладевает странное
чувство; кажется, что она не замечает тебя, и ты,
пользуясь этим, вот-вот сейчас увидишь и узнаешь какую-то самую ее сокровенную тайну.
Во всех странах мира женщина
пользуется особым уважением, и чем страна стоит на высшем уровне развития и цивилизации, тем это
чувство уважения к женщине в ней развитее.
«Ты сама пошла к нему. Ты слушала его дьявольский шепот с
чувством злобного удовольствия. Ты испугалась только в последний момент, накануне дня, выбранного для убийства, когда отступление было действительно невозможно, и, наконец, ты до сих пор
пользуешься плодами этого преступления».
—
Пользуйтесь всеми этими людьми и не пугайте их. В губернии супруг ваш долго не останется… Он летит выше!.. И прекрасно! Сердцем вы никогда не очерствеете. А у горюнов будет еще одна умелая заступница… Одних
чувств мало, Антонина Сергеевна, надобны связи, возможность пускать в ход машину…
С той поры в продолжение почти 15 веков та простая, несомненная и очевиднейшая истина о том, что исповедание христианства несовместимо с готовностью по воле других людей совершать всякого рода насилия и даже убийства, до такой степени скрыта от людей, до такой степени ослаблено истинно христианское религиозное
чувство, что люди, поколения за поколениями, по имени исповедуя христианство, живут и умирают, разрешая убийства, участвуя в них, совершая их и
пользуясь ими.
С одной стороны, моя душевная ясность, редкая законченность миросозерцания и благородство
чувств, поражающие всех моих собеседников, с другой — некоторые весьма, впрочем, скромные услуги, оказанные мною г. начальнику, создали для меня ряд привилегий, которыми я
пользуюсь, конечно, вполне умеренно, не желая выходить из общего плана и системы нашей тюрьмы.
Но не то с душевным состоянием тех людей, которые
пользуются насилием, подчиняются ему, участвуют в нем. Все эти тысячи, миллионы людей вместо естественного и свойственного людям
чувства любви к братьям испытывают ко всем людям, кроме маленького кружка единомышленников, только
чувства ненависти, осуждения и страха, и до такой степени заглушают в себе все человеческие
чувства, что убийства братьев кажутся им необходимыми условиями блага их жизни.
Конечно, вполне свободно я
пользуюсь тюремной библиотекой и даже архивом тюрьмы; и если на мою просьбу дать мне точный план тюрьмы г. начальник ответил вежливым отказом, то отнюдь не по
чувству недоверия ко мне, а лишь потому, что таковой план составляет государственную тайну.